ЛЮБОВЬ ОРЛОВА - мегазвезда советского Голливуда
Наталья Кишиневская 2007-н.в.
Copyright © 2007 Sally Morgan
"И если правда, что человек жив, пока о нем помнят, то она была, есть и будет - наша Орлова!" (с) - народная артистка СССР Ия Саввина
- Пресса СССР
Михаил Шмушкевич "Светлый путь"
из книги «Открытые дали: Рассказы о памятных встречах». — Киев, 1987
Телевидение показывает фильм «Волга-Волга». Слежу за развивающимися на экране событиями, внимательно наблюдаю за игрой любимых артистов: Орловой, Ильинского, а память, пригнувшись, чтобы ни в коем случае не закрыть своей тенью экран, берет меня за руку и уводит в довоенную Москву. И я уже слышу голос Любови Петровны рядом. Мы идет по Цветному бульвару. Актриса рассказывает об одном забавном случае, который произошел во время работы над фильмом «Волга-Волга», снимавшемся, как тогда острили, «долго-долго».
— Кстати,— вспоминает она, — картина снималась в древнем городе Прикамья, в Сарапуле. Там, где снимались и отдельные эпизоды первого звукового советского фильма «Путевка в жизнь».
Одно воспоминание тянет за собой на орбиту другое, третье, четвертое... Более двух месяцев добивался я встречи с этой талантливой актрисой. Узнав ее домашний телефон, беспрестанно звонил — тщетно. Трубку, правда, снимали. Раздавался вежливый, хорошо поставленный голос пожилой женщины: «Она в студии», «Она в отъезде», «Любовь Петровну? Она уехала за границу», «У нее встреча со зрителями». Эти ответы на дополнительные вопросы, естественно, сопровождались вопросами: «Кто звонит?», «Что передать?» Я готов был взорваться, но отвечал с наигранной веселостью или напускным безразличием и, разумеется, тоже вежливо: «Пожалуйста, не беспокойтесь, в другой раз», «Ох, извините, так часто отрываю вас от неотложных дел», так далее и в том же духе.
Позже стал просить к аппарату Григория Васильевича Александрова. Он, дескать, муж, ставит фильмы, в которых Орлова играет главные роли, стало быть, подскажет, когда смогу с ней поговорить. И... реки по-прежнему текут с севера на юг. Те же, примерно, ответы: «Он в отъезде», «Приедет недельки через две, не раньше», «В студии», «Вряд ли вернется сегодня рано».
Я стал подозревать, что дама с вежливым голосом просто водит меня за нос, бережет занятых по горло подопечных от частых, в том числе и междугородных, телефонных звонков. Она рассчитывает на то, что у меня в лучшем случае заговорит совесть, в худшем — лопнет терпение, и я перестану ее донимать звонками..
Поскольку совесть у меня, уверял я себя тогда, чиста, а терпение не лопнуло, то продолжал настойчиво добиваться своей цели. Однажды, когда совсем устал от собственного трогательного постоянства и окончательно потерял надежду на успех, мне улыбнулась фортуна: на другом конце провода откликнулся мужчина.
— Слушаю.
— Григорий Васильевич? — спросил я с радостным волнением, точно услышал голос закадычного друга, с которым бог знает сколько лет не виделись.— Григорий Васильевич Александров? Я, понимаете...
— Кто говорит?
— Можете уделить пять минут?
— Могу. Говорите.
Называю свою должность, так как мне она тогда казалась высокой, влиятельной. Затем быстро, не переводя дыхания, выпаливаю остальное. Две девочки-шестиклассницы из Винницкой области прислали в редакцию письмо. Они хорошистки, активно участвуют в школьном драмкружке, много раз смотрели «Веселых ребят», «Цирк», «Волгу-Волгу», хотят научиться играть так, как Любовь Орлова, стать такими же знаменитыми и просят им написать, что для этого требуется.
Мембрана дрожит от раскатистого смеха.
— Что же их, по-вашему, привлекает? Игра или популярность? — спрашивает Григорий Васильевич.
— Думаю, скорее всего — второе.
— Согласен. Какой же, интересно знать, ответ дала редакция девочкам?
— В том-то и дело, что мы решили, чтобы им ответила Любовь Петровна.
— Ну, знаете,— сухо и недовольно произнес Григорий Васильевич,— Таких писем в почте Орловой много. Она настолько загружена, что...
— Видите, мы угодили в больную точку? — обрадовался я. И продолжаю: — Какое важное воспитательное значение для детей будет иметь ответ популярной, всеми любимой актрисы!
— Боже мой, поймите все же, наконец, что она занята, занята,— шумно и беспомощно вздыхает Александров.— Она не железная, такой же человек, как мы с вами.
— Простите, вы меня не поняли.
— Растолкуйте.
Знакомлю Александрова с нашим замыслом. Газета печатает очерк об Орловой, в котором убедительными примерами показывает подросткам, какой кропотливый, изнурительный у актрисы труд, сколько бессонных ночей, здоровья, нервного напряжения отнимает у нее каждая роль. Тренировки, репетиции, дубли...
— Вот-вот-вот! — ухватился обеими руками режиссер за протянутый мною спасательный круг.— Видите! Сами понимаете..,
Я не сдаюсь, не отступаюсь от своего.
— Личная встреча с Любовью Орловой поможет мне написать убедительно правдивый очерк. Вы согласны?
— Согласен,— отвечает Григорий Васильевич. И после короткой паузы резкий поворот: — Поддерживаю, полезная, скажу, штука.
Меня охватывает чувство огромнейшей радости.
— Спасибо, Григорий Васильевич, спасибо. Значит, могу рассчитывать на ваше содействие?
— Безусловно, но, сами понимаете, здесь требуется согласие Орловой. Она будет решать. Полагаю, что поймет и для такого нужного дела выкроит немного времени. Когда собираетесь в Москву?
— Когда скажете.
— Вот как,— Александров с минуту молчал, затем заявил с твердой уверенностью: — Давайте в следующую неделю, в среду, в двенадцатом часу. Устраивает?
— Устраивает.
— Договорились. Приезжайте.
На экране телевизора толпа, которой пугаются свиньи на пароме. Паром отрывается от троса, и его прибивает к берегу. На берег спрыгивает девушка, письмоносец Стрелка...
«Отлично играет, и какая завидная внешность!» — восхищаюсь Орловой, и перед моими глазами возникает фото, которое мне сама актриса показывала. Засняты трое. Она, светловолосая, с приятным овалом лица, добрые, умные глаза, обаятельная улыбка. Посредине — задумчивый Анри Барбюс. Справа — смеющийся Александров. И его бог не обидел внешностью. Красивый мужчина!
Ровно в двенадцать нажимаю на кнопку звонка. По ту сторону высокой дубовой двери отзывается женский голос. Глазок наливается оранжево-золотым светом и тут же темнеет.
— Кто там?
Ба, знакомый голос! Тот самый подчеркнуто вежливый.
— Я из Киева. Любовь Петровна...
— А ее нет.
— Скоро будет?
— Не знаю.
— Может, Григорий Васильевич?
— И его нет.
Вот те на! Неужели забыли о телефонном разговоре? На улице довольно крепенький морозец, градусов пятнадцать, не меньше, с ветерком, а я приехал в тоненьком демисезонном пальтишке, в шляпе. Более часа бродил по Горького, то забегал на телеграф, то в магазин греться, потом ринулся сюда. Холод пробирает меня насквозь, особенно достается ногам, вернее, пальцам ног. Объяснение — туфли тесные, да и подошва резиновая. Шагаю, слегка подпрыгивая, по широкой каменной лестнице вверх — вниз, снизу вверх, а уйти побаиваюсь— не прозевать бы Любовь Орлову.
Десять минут первого. Меня охватывает прямо-таки паническое уныние: «Александров забыл о моих звонках или Орлова забыла о них». Кто-то, прикрыв наружную дверь, торопливо подымается наверх. Орлова? Она. В скромном, даже для того довоенного времени, пальтишке без воротника, темно-серая кроличья ушанка, переброшенные на ремешке через плечо, рядом с кожаной сумкой, коньки-«снегурочки». Она! Ее выразительные, полные света и любопытства глаза, ее губы, светлый локон, выбившийся из-под шапки.
— Вы из Киева? Корреспондент? — спрашивает Орлова.
— Он самый,— отзываюсь нарочито бодрым, веселым голосом.
— Давно стоите? Боже мой, вы же замерзли! — В ее глазах появляются одновременно испуг и сострадание.— Почему не позвонили?
— Мне сказали, что вас нет, и я решил подышать свежим воздухом.
Любовь Петровна, доставая из сумки ключ от дверей, краешком глаза взглянула на меня и рассмеялась. «Неужели у меня такой несчастный вид, что ответ ее так рассмешил?» — подумал я, расстроившись.
Дверь открыта. Орлова пропускает меня вперед, а смеяться не перестает.
— Простите, сейчас объясню,— смахивает она слезы с глаз и подает мне плечики для пальто.
Из кухни выходит седая, моложавая на вид женщина.
— Ай-яй-яй,— укоризненно покачивает головой Любовь Петровна,— гость замерзает, а вы не пускаете в дом.— Она оборачивается ко мне и поясняет: — На днях, понимаете, нашего соседа обокрали. Пришли, понимаете, будто счетчик проверять. Один к горлу нож подставил, а другой себе спокойненько по комнатам шарит...
«Вот откуда необъяснимо долгий смех актрисы, Она смеялась не над моим несчастным жалким видом, а над тем, что приняли за вора!»
Любовь Петровна усаживает гостя в глубокое темно-бордовое бархатное кресло и, уходя в свою комнату, говорит:
— Переоденусь, и что-нибудь сообразим.
Не любопытствую, что она имеет в виду. Пока актриса переодевается, успеваю изучить обставленную безо всякой претензии гостиную и принять решение, что очерк начну с нашего знакомства на лестничной площадке. Надо будет обязательно подчеркнуть: актриса занята, тем не менее ходит на каток.
С левой стороны за плотно закрытой дверью вдруг раздается затяжной мужской кашель, повторяющийся приступами.
Кто там кашляет? С хрипом, как при заболевании дыхательных путей. Не Григорий ли Васильевич? Нет, не он, старушка сказала, что его нет дома, Мало что сказала! Она ведь меня приняла за вора. Надо будет, конечно, представиться Александрову, как только выйдет. Ведь именно ему я обязан тем, что сижу здесь.
Появляется Орлова. В обыкновенном байковом домашнем халате с белыми полосками на блекло-голубом фоне, в мягких комнатных туфлях. На лице свежий налет пудры, губы подкрашены тонким слоем помады.
— Сейчас,— произносит она извиняющимся тоном, делает шаг к двери и останавливается. Передо мной на низенькой тумбочке появляется массивная стеклянная голова бабы-яги с хохочущим ртом.— Если курите, пожалуйста.
Буквально минут через пять актриса закатывает столик. На нем, замечаю, поджаренные ломтики хлеба, небольшие бокалы, печенье, конфеты, чашечки с блюдцами, кофейник.
— Люба, ты забыла, — появляется на пороге седая женщина с графином, полным янтарного сока или вина.
— Ну же и рассеянная, —.всплеснула руками Орлова.— Надо же!.. О самом главном забыла, а? — Она кивком приглашает женщину составить нам компанию, но та категорически отказывается, уходит и закрывает за собой дверь.— Может, проголодались? Тогда... Ради бога, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома.
За дверью, что слева, повторяется тот же затяжной кашель с хрипом. Перехватив мой взгляд, хозяйка дома объясняет:
— Григорий Васильевич заболел. Простудился, еле-еле температуру сбили.
— Жаль,— произношу сокрушенно.— Собирался его поблагодарить за...
— А мы сейчас...— Орлова подходит к двери и чуть-чуть ее приоткрыв, весело кричит в узенькую щель: — Внимание, старикан, мотор! Мы тут с одним молодым симпатичным человеком собираемся выпить за твое здоровье. Поскольку ты совсем-совсем залазный, к тебе зайти нельзя, то он передает искреннюю благодарность за то, что полностью предоставил в его распоряжение свою жену, сиречь меня...
Мы втроем смеемся. «Старикану», знаю, тридцать семь лет, он на годик моложе своей жены.
— Привет киевлянам! — восклицает Григорий Васильевич со своего ложа.— Видите, прихворнул немного.
— Ничего,— отвечаю я громко и добавляю:— Выздоравливайте, Григорий Васильевич. Спасибо за все...
Орлова подхватывает:
— Слышишь — «за все». Ой, какой же ты недотепа!
Сидит напротив обыкновенная простая женщина. Молодая, приветливая, заботливая, а о том, что талантливая актриса, знаменитость, забываешь. Она ухаживает за тобой как мать, как старшая сестра. Ее естественность и простота в обращении наводят меня на мысль: играя ту или иную роль, воплощаясь в тот или иной образ, Любовь Петровна и сама становится такой, как ее героиня. Не поэтому ли, спрашиваю себя, когда записываю ответы на вопросы, то слышу не голос собеседницы, а голоса персонажей, которых она исполняла.
Записываю ответы сидящей напротив с поджатыми к подбородку коленями женщины, и вижу домработницу Анюту из «Веселых ребят». Не Орлова — Анюта рассказывает о том, как во время съемок наряду со смешными моментами порой возникают драматические. Пастух Костя никак не может выгнать быка Чемберлена из дома. По сценарию он должен его оседлать и направить к выходу. Утесов отказывается заниматься «такими мелочами». Это, шутит он, не моя профессия. Григорий Васильевич злится, доказывает, что ездить на быке можно, Леонид Осипович — ни в какую.
— Суета в замкнутом кругу? — спрашиваю.
— Вот именно, зрелище, достойное восхищения, — соглашается Орлова с иронией в голосе.— Вижу, конца этому не будет, предлагаю: «Давайте я попробую», а внутри у меня, честно признаться, так и клокочет страх. Все ахают, вопят: «Опасно! Ты — женщина! Ни в коем случае!» Александров молчит, совсем онемел. Тогда я, не дожидаясь согласия, взобралась по лестнице на спину Чемберлену и — ужас: «Как же лучше удержаться?! Хвататься за рога нельзя — взмахнет бык головой, вверх тормашками полетишь». Вдруг вижу на крупе,— там, где начинается хвост, пучок шерсти и решаю: «За пучок удержусь». Решила и предлагаю: «Буду сидеть на быке лицом к хвосту. Если он захочет показать свой характер, схвачусь за пучок. Смешнее будет...»
Началась съемка. Любовь Петровна до того увлеклась, погоняя быка веником, что он рассвирепел, брыкнул задними ногами и сбросил актрису. Она сильно ушибла спину, около шести недель провалялась в постели.
Думаю: «Те, кто поет «Марш веселых ребят»,— а поет его вся страна,— не знают об этом печальном случае. Они знают Анюту, знают пастуха Костю в широкополой войлочной шляпе, которые помогают им петь:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят...—
Я спохватился: Кто не знает этих слов? Зачем записываю? Может, потому что рядом Орлова, а за дверью режиссер Александров, поставивший эту замечательную картину, которой восхищается весь мир?»
«Цирк» еще больше пришелся по душе кинозрителю, потому что в этой ленте окончательно утвердился, можно сказать, жанр музыкальной кинокомедии»,— записываю слова Любови Петровны, и передо мной без помощи волшебной палочки возникает Марион Диксон. Торжественный выход, танец на пушке. Мэри медленно, с ужасом на лице опускается в жерло, торопливо крестится в ожидании выстрела. Она, наконец, благополучно взлетает под купол цирка, хватается за трапецию в форме полумесяца.
— Любовь Петровна, трудно было сыграть эпизод с выстрелом из пушки?
— Нет, абсолютно, — качает головой актриса, и на ее лице появляется до смешного упрямое выражение. Но, увидев, что я этим несколько удивлен, добавляет: — Тренировалась, сделали несколько дублей. Куда труднее было спеть песню Марион на луне, а еще труднее показать ее лежащей на полу своей уборной и защищающей голову от ударов Кнейшица, к которым бесправная, униженная жизнью американская знаменитость привыкла. Вот тут требовалось крепко потрудиться, чтобы правильно показать образ этой американки и, конечно, чтобы потом для зрителя была убедительна постепенно зарождающаяся ее большая любовь к свободной счастливой стране Мартынова. Он поет «Широка страна моя родная», и Марион, — помните? — подхватывает. Во время демонстрации...
Любовь Петровна знала, что именно побудило меня писать о ней очерк, да и вопросы напоминали ей об этом, не давали сойти на обочину, и все же «срывалась» — рассказывала о коллективе, в котором работала, восхищалась им. Называла фамилии артистов, операторов, помощников режиссера, художников, декораторов. С особо трогательным уважением она упоминала Дунаевского, Лебедева-Кумача.
— Утверждают, что людям творческой и художественной деятельности присуще тщеславие и что им крайне нужно множество разных стимуляторов. Один знакомый литератор, говоря о честолюбивом желании людей творческого труда выделяться из общего ряда, привел в пример слова Пушкина: «Сладостное внимание женщин — почти единственная цель наших усилий». Ха! Тщеславие... Нет, нет,— фыркнула Любовь Петровна, бросая вызов неизвестному противнику и напоминая мне этим молодую, неопытную сельскую учительницу.— А я говорю — тщеславия в человеке ровно столько, сколько ему недостает ума. Вот смотрите — Дунаевский и Лебедев-Кумач. Композитор и поэт разработали тридцать шесть вариантов «Песни о Родине» и лишь на тридцать седьмом — «Широка страна моя родная» — остановились. Подумайте, можно ли так трудиться ради удовлетворения тщеславия? Чушь!
Делаю короткую заметку, округляю ее несколькими линиями зеленых чернил: «Все зрители называют «Цирк» фильмом Орловой». Много лет спустя в своей книге «Эпоха кино» Г. В. Александров скажет: «Иронический С. М. Эйзенштейн после появления фильма «Цирк» метко окрестил Александрова, Дунаевского, Лебедева-Кумача «орловскими рысаками». Поскольку, что бы ни говорили критики, зрители считали «Цирк» фильмом Любови Орловой».
Орлова усмехнулась, кивнула на соседнюю комнату, откуда доносился непрерывный кашель.
— Григорий Васильевич человек требовательный, ему угодить трудно. И, знаете, Дунаевский хватал себя за собственное горло, и поэт тоже. Лишь для одного «Цирка» было написано где-то около тридцати музыкальных номеров. Нет, — торопится она исправить свою ошибку.— Более тридцати! «Торжественный марш» — антрэ, «Лунный вальс», «Колыбельная», помните слова «Спи, мой бэби, сладко, сладко...»? — Она снова кивнула на дверь.— Нелегкое дело, скажу вам, поставить комедийный фильм, особенно когда Александров создавал свой первый, «Веселые ребята». Это безустанная борьба до сердечных приступов с теми, кто боялся «легкого жанра». В высмеивании нэпмановских последышей они видели «пошлость», в том, что столкнулись «дитя природы» Анюта и «дитя Торгсина» — нечто криминальное... Бесконечные барьеры глупостей, а ведь их надо было преодолеть.
В глазах Орловой неожиданно появилась озабоченность. Она извинилась, что вынуждена сделать «антракт» в нашей беседе, встала, ушла на кухню, скоро вернулась обратно в марлевой маске, со стаканом дымящегося молока и ломтиками белого хлеба и скрылась за дверью, где находился «залазный» муж.
На третий день моего пребывания в Москве Григорий Васильевич выздоровел и вышел к нам «из-за кулис» свежевыбритым, в ярком богатом широкополом халате, весь сияющий. От него я услышал рассказ о том, как трудно было подобрать актрису для роли домработницы Анюты, обладающую буквально феноменальным даром: быть молодой, красивой, энергичной, отлично играть, хорошо, петь, танцевать. Василий Иванович Лебедев-Кумач уже написал слова на заглавную, созданную Исааком Осиповичем Дунаевским прекрасную мелодию песни-марша «Легко на сердце от песни веселой», а вопрос, кому играть домработницу Анюту, все еще оставался нерешенным.
Кто-то посоветовал Александрову посмотреть в музыкальном театре «Периколу», в которой Орлова исполняет главную роль. Григорий Васильевич послушался совета, пошел туда. То, что увидел, услышал, запомнилось на всю жизнь. Любовь Петровна, убедился он, не только прекрасная драматическая актриса, но и отлично поет, с таким же успехом танцует. «Вот кто сыграет Анюту!» — обрадовался он.
Режиссер будущего фильма знакомит Орлову с отдельными сценами, а она слушает с таким сонным видом, будто ее разбудили, чтобы рассказать, о чем вчера толковала дворничиха. А когда ей наконец предложили попробоваться на роль Анюты, стала отмахиваться вялыми протестующими жестами: «О нет!»
— Ну же ты, милый Григорий Васильевич, брехунчик,— перебивает Любовь Петровна сидящего рядом с ней мужа.— Ты, безусловно, произвел на нас внушительное впечатление, но дело было далеко не так.
Александров озадачен замечанием жены. Его густые черные брови взлетают вверх, выражая протест.
— Разве не отказалась? — спрашивает он, и в его полосе слышатся нотки скрытой обиды.
— Здрасьте! — иронически поклонилась она.— Отказалась. А почему? Главное-то опустил.
— Пожалуй,— соглашается Григорий Васильевич.— Тем более, для товарища,— кивает он на меня.
Орлова рассказывает, что было «главным». О «дебюте», состоявшемся еще в детские годы, когда ее семья дружила с великим русским артистом Шаляпиным. Люба частенько захаживала в дом знаменитого певца. Однажды, в связи с каким-то праздником, здесь ставили детскую оперетту «Грибной переполох», и будущая актриса исполнила роль Редьки.
— Федор Иванович поднял меня, крепко расцеловал,— вспоминает Орлова. И, смутившись, торопливо добавляет:— Не только меня, всех ребятишек, участвовавших в спектакле. Из меня, пророчил он, выйдет драматическая актриса. Но мои родители, как и я сама, давно решили, что стану пианисткой. Любовь к музыке я унаследовала от родителей. Отец хорошо пел, мать была прекрасной пианисткой. Однако сделать музыку своей профессией они не могли себе позволить, а вот дочь должна непременно учиться играть и петь.
В семь лет Орлову приняли в музыкальную школу. До тысяча девятьсот девятнадцатого года занималась в Московской консерватории по классу рояля, а по окончании работала пианисткой в кинотеатре, сопровождая музыкой немые ленты. Заработки дали Любови Петровне возможность учиться драматическому искусству во МХАТе и одновременно в балетном техникуме. Было нелегко — ни одной свободной минуты: вставала перед рассветом, спать ложилась далеко за полночь.
Любовь Петровна рассмеялась своим, безудержным смехом и объяснила:
— Помню, я тогда где-то прочла, что великие люди, как правило, мало спят, и обрадовалась: «Чудесно! Стану поющей актрисой!»
Для этого требовалось «всего-навсего» поступить в труппу театра, которым руководил Владимир Иванович Немирович-Данченко. Ее приняли хористкой, а позже за отлично сыгранную на сцене роль Периколы вывели из хора, и она стала актрисой. Последовали и другие роли — Герсилья в оперетте «Дочь Анго», Жоржетта в «Соломенной шляпке», Серполетта в «Корневильских колоколах»... Опыт, самодисциплина, трудолюбие помогли Орловой творчески расти. Сбылась давняя мечта — она стала поющей актрисой. Появилась новая мечта: создать на сцене образ современницы и обязательно соотечественницы. В театре, к сожалению, таких ролей не находилось. Ее осенила мысль попробовать сниматься в кино. Как раз в то время на киностудии шел выбор молодых исполнительниц. Кинулась туда и Любовь Петровна. Подходит очередь к помрежу, мужчине в очках, с седой львиной гривой, пожилому. Он, осмотрев актрису с ног до головы, снисходительно изрекает: «Рад бы, но — увы!» — «Почему?!» — краснеет до корней волос Любовь Петровна. Помреж с трагической озабоченностью объясняет: «Родинка на носу, не годится. В театре, может быть, пройдет, в кино — никак нет. Кроме того... Да ладно, не будем говорить о других дефектах...»
Она побледнела. Хотелось бросить тому типу в лицо: «Вы, гадкий человек, слишком долго занимаетесь не своим делом!» Расплакалась — только и всего.
Словом, Орлова покинула киностудию убитой, подавленной и убежденной, что в кино ей не суждено сниматься. Все, кончено, больше и ноги ее не будет в киностудии! Даже если станут просить, умолять...
Григорий Васильевич, замечаю, слушает рассказчицу с неменьшим интересом, чем я. Смотрит на нее с нежным, трудно передаваемым благоговением. Он знал, о чем дальше пойдет речь.
Два года спустя Любовь Орлова нарушила свою клятву. Начала сниматься в картине «Петербургская ночь» в роли Грушеньки.
Трудно сохранить свободу игры, жестов, когда находишься в фокусе кинокамеры. Ох мамочка, как трудно! Тот, кто думает, что нет, наивен, чтобы не сказать больше. Сыграла бы роль Грушеньки гораздо лучше, если бы тогда могла привыкнуть к такой необычной обстановке, если бы владела всеми секретами кино. Вот почему когда ей предложили сыграть роль Анюты в «Веселых ребятах», Любовь Петровна испугалась: сможет ли преодолеть барьер сложности актерской игры в кино? И ответила себе, как и режиссеру,— «Нет!».
Сидим за столиком втроем. Речь заходит о новой картине «Светлый путь». Любовь Петровна то молча следит за движением пера, то останавливает Григория Васильевича, когда он начинает возносить ее до небес.
— Не надо,— протестует она безо всякой игры в скромность.
В картине «Светлый путь» Орлова исполняет роль молодой ткачихи Тани Морозовой. На экране Таня в течение нескольких минут работает на ткацком станке.
— Кстати,— вставляю я,— незадолго до приезда сюда я был на Киевской ткацкой фабрике и во время обеденного перерыва разговорился с девчатами о фильме «Светлый путь».
Сказал и посмотрел на Орлову, пытавшуюся сохранить невозмутимое выражение лица,— губы выдали. Приоткрылись, показали, что мнение еще нескольких зрителей ей, тонущей в славе, не безразлично. Потом она бросила взгляд на Григория Васильевича, который, уперев руки в колени, весь подался вперед. С этой минуты они смотрели друг на друга, пока я не закончил рассказ.
— Одна ткачиха,— продолжаю,— похвалив вас, Любовь Петровна, за игру, сказала буквально так: «Присматриваешься внимательно, придираешься, а она, гляди, вроде заправская ткачиха, Орлова!» Девчата ее поддерживают: «Ну, настоящая, взаправдашняя!» Лишь старшая годами женщина, обращаясь ко мне, жалуется не без иронии на молодых подружек: «Толкуешь им, толкуешь, правду разъясняешь — понимать тут надо так: фокусы кино это, не более. У станка работает Дуся или Мария Виноградова, а снимают Орлову. А они, глупые болтушки, не верят». Поднялся гвалт ваших сторонников, и я невольно стал третейским судьей, но окончательного приговора вынести не мог. Пообещал узнать от вас лично, кто же работал у ткацкого станка, потом рассказать.
Никаких, оказывается, фокусов: Орлова, готовясь к съемкам фильма, с Александровым и сценаристом Ардовым ездила в Вичугу к ткачихе Евдокии Виноградовой. Были встречи с другими ткачихами страны. Любовь Петровна училась ткацкому делу всерьез. Около трех месяцев, не считая выходных. Она овладевала подлинным мастерством работы у ткацкого станка в Московском научно-исследовательском институте текстильной промышленности, учеба продолжалась на ткацкой фабрике и во время съемки.
Должен непременно заметить, что мой «ассистент» Григорий Васильевич Александров вовремя подключался, когда актриса пропускала отдельные подробности, говорящие о ее личных заслугах, упорстве в достижении цели, особой удаче. Он понимал, какие поучительные примеры из творческой лаборатории Орловой мне, журналисту, нужны для очерка.
— Любовь Петровна с хорошей отметкой сдала техминимум и непредвиденно приобрела специальность ткачихи. Так что в случае чего,— Александров усмехнулся,— у нее есть надежная профессия. Освоила Орлова профессию ткачихи не только потому, что этого требовали интересы фильма, здесь проявилось и характерное для нее неукротимое желание играть правдиво. Поэтому и столь многочисленных уроков по ткацкому делу ей было мало. Убедившись воочию, что у ткачихи должны быть особо ловкие, проворные пальцы, что навык в мгновенье ока завязывать узел приобретается длительной тренировкой, она этому делу отдавала все свое свободное время. Например, в сумке всегда носила моток ниток и вязала ткацкие узлы везде и всюду. На киностудии, по дороге к ней и обратно, на музыкальных занятиях в консерватории, где занималась голосовыми упражнениями, в минуты передышек в балетной студии, на стадионе, где немало сил отдала физическому совершенствованию, в поездах, самолетах.
Записываю и радуюсь: есть что рассказать двум девочкам-шестиклассницам, мечтающим стать такими же знаменитыми, как Любовь Орлова. Хватит ли у них на это мужества? Поймут ли, прочитав очерк, главное: что искусство действительно требует жертв, и если они обладают даром, нужно огромное трудолюбие, чтобы развить его.
Закончить хочется отрывком из записок Орловой, в которых повествуется о том, как она готовилась к съемкам «Светлого пути»:
«Постепенно осваивая профессию ткачихи, я следила за тем, как чувство радости перед станком уступает место интересу, чувству азарта, наконец, гордости, когда работа начинает получаться. Я тщательно собирала эти крупицы ощущений: ведь это прошла и моя героиня Таня Морозова. Я близко сошлась со стахановками-ткачихами и глубоко душой поняла то благородное беспокойство, которое не позволяет им ограничиться достигнутыми успехами и увлекает их все вперед и вперед по пути производственных достижений. Все эти черты, штрихи, подчас еле уловимые детали я тщательно собирала в копилке памяти, чтобы насытить ими образ Тани».
